Старый пятиэтажный дом из красного кирпича, по виду ничем не отличающийся от других в этом районе – такой же обшарпанный, покрытый многослойной вязью граффити, со скрипучей парадной дверью и тёмным подъездом, вонючим и сырым, как собачья глотка.
То, из-за чего дом заслуживает более пристального внимания, чем остальные, находится на четвёртом этаже. Поднявшись, нужно пройти прямо по коридору, отсчитать третий поворот направо. Миновать лестницу с шаткими ступеньками и упереться носом в наглухо заколоченную дверь, из скважины которой льётся рассеянное белесоватое сияние.
За дверью пустая затхлая комната с одним прямоугольным окном, затянутым матерчатыми жалюзи, которые не отдёргивалось уже лет десять. По рассохшемуся, почерневшему от плесени паркету разбросаны обломки мебели, прах одежды, потускневшие детские игрушки, словно кто-то покидал её когда-то в большой спешке. Осквернённое кладбище непогребённых воспоминаний, которые теперь никому не нужны. Гораздо важнее то, что над ними.
Сто двадцать шесть голубых экранов. Сто двадцать шесть бессонных голубых глаз, мерцающих безмолвной игрой концентрированного белого шума, от которого спустя четверть часа начинает нестерпимо болеть голова. Ровные шеренги на широких полках в пять рядов от пола до потолка. Все в пластиковой оболочке под дерево, с толстыми выпуклыми, как жабьи глаза, экранами, припорошённые сизой пылью. Зачем они здесь? Что они показывают и кому?..
Где-то за стеной вечно плачет из года в год один и тот же ребёнок – в один и тот же день, в один и тот же час. На улице лает давно умершая, ещё неродившаяся собака. Слышится визг шин, далеко – голодный вой полицейских сирен, прерывающий монотонное бормотание бродяги, зарывшегося в мусорный бак под окнами. Звуки накатывают в пустую тёмную комнату, словно волны космической вечности, чёрной таинственной безызвестности бытия. Петля Пасти. Тягучая, обманчиво неподвижная субстанция, превращающая воздух в липкую, дрожащую от каждого шага мембрану.