Четыре года спустя.

Двор полон звуков, которые редко производит человек: лёгкое потрескивание, неясный, полный скрытого томления шёпот; шуршание, щелчки, глухие удары. Так разговаривает между собой листва, сплетаются ветви и лапы пальм. Так корни, причмокивая, сосут влагу из почвы, так расправляют крылья насекомые; и воздух – он солон и сладок, почти осязаем, он то и дело вспыхивает яркими искрами, их происхождение неясно: то ли это крохотные электрические разряды, предвещающие грозу, то ли светляки, сбившиеся с пути. Пока идёшь к дому, плечи задевают причудливые листья кустарников, разросшихся рядом с широкой тропинкой, ведущей от парковки к большим окнам, отделанного потемневшим деревом то ли джаз-клуба, то ли обычного жилого шале. Небо грузно осело на скошенную крышу, ветер выдыхает сыростью близкого побережья. Когда-то, довольно давно, он бывал здесь чаще, чем самый серьёзный завсегдатай: ненавязчивая тишина дороги по съезду с нарядного хай-вей, рокот прибоя, вид на непригодное для морских прогулок побережье, от которого отступились джунгли. Чаша океана, расколотая зубами рифов. Пока здесь почти безлюдно, разве что несколько автомобилей свидетельствуют о наличии ранних посетителей. В Доме приятно было выпивать, проигрываться вдрызг до галстука и носков, плавать по волнам опиума, сигар и марихуаны, рассеянно слушать разговоры, дребезжание прокуренного голоса чернокожих или густой ритм бас-саксофона, выходить на террасу, подставлять скулы жёстким пощёчинам ветра, цедить горький виски, думая своё. Джаз в спину из открытых дверей, карточные игры, кости и рулетка, аромат молодого азарта заядлых шулеров, дальше от спёртого запаха конца лета в предместье мегаполиса через разогретый асфальт, сизую дымку и гарь от автомобильных выхлопов. Приглушённый, слезливый матовый свет как свидетельство собственных успехов: всё мерцает, светится внутренним светом, ставками дразнит неопытные души… и пропасть, открывающаяся за решёткой перил, как напоминание. Овеянная океанским бризом, заботливо укрытая библейской тьмой, зачарованная рокотом волн, другая, прямой дорогой до дна Мондевиля.
Хамелеон с полчаса как поздоровался с ненавязчивым хозяином, тёртым картёжником, махнул рукой новым крупье, придирчиво осматривающим сукно игорных столов, и прошёл в двери террасы, к паре ротанговых кресел. Давненько не был, больше полюбил другие ставки, другие игры…но тащиться в грохочущий ад любимого хищного манка, чтобы встретить Гэндзи, не хотелось. Достаточно было разминуться в прокуренном, тёмном коридоре борделя.
Уже есть место поздним сумеркам, скоро нет-нет да высыпятся позорные звёзды, зажжены кованые напольные светильники, из которых временами вылетают снопы искр, простой металлический узор, плошки с открытым, подрагивающим огнём. Под распахнутую горловину рубашки лезут щупальца приятного озноба. Гамлет с сомнением взглянул на косяк, гадая, когда тот окончательно размокнет от брызг, продлевая момент очередной затяжкой, и снова вспомнил, травя память деталями. Каждое «привет», каждое «здравствуй, как успехи?», каждая вежливая улыбка Прэстона с ощетинившейся кольями ямой внутри глаз, хлещет по лицу, сечёт по глазам, с размашистым оттягом. Вопрос времени, а его прошло не мало, снисходительная усмешка для любых вопросов – о, нет, они ничего не забывают, ничего не выбрасывают из головы, как может только мечтать Альцгеймер. Ни одного разговора, ни одной нечаянно брошенной фразы с едким, дымящимся подтекстом - всё предельно вежливо, как в посольстве Суринама, хотя под видимым слоем царит нечто похуже лихорадки Эбола. Выпестованная, осмысленная ненависть, холодная как кубики льда в стеклянной вазочке. И вряд ли имеет значение, если вдруг выяснится неприятное заблуждение, коварный поворот, рассыпающий так усиленно лелеемую пирамиду Гэндзи, честь по чести, не меньше, чем у фараонов. Что может быть хуже неудовлетворённости? Как ты, Кайл? Как твой альраун, выпутался из корней мандрагоры? А ты? Гамлет бродит по изнанке глянцевого города, совершенно не меняясь в привычках, отдавая себя заботам верхушки айсберга Голиафа так же, как и прежде – расчетливо, никого не ставя в известность, и спит, вне всякого сомнения, крепко. Полиция, шобла криминалистов, спецов по махинациям, пестованных верной рукой прокурора города, сочные куски компромата на самого себя, хотя хочется иногда свернуть не в тот поворот и увидеть гнилозубое смущение вуайериста, пойманного на месте преступления, но Вандервуд любит дать повод помечтать… Интересно, заботит ли Самди гольф с Комиссаром? Когда достаётся тыл – обтянутая задница шефа полиции, упругая, как мячик, от искушения ударить по ней со всей дури спасает лишь смена клюшки… Прикрытые веки, под которыми пляшет точкой прицела - Гэндзи. Чувство, что за тобой тянется заточенный крюк, Гамлет, ты волочёшь на шлице чёрную мамбу, взявшую след и она никогда не собьётся. Будь Прэстон одним из полицейской камарильи, и можно было заказывать себе аккуратный, по размерам гроб - слава богу, жизнь плещется не зря, и грехов водится не на один приговор с ремнями и нужным количеством вольт… но в вопросах собственности, чести и гордости нет места другой стороне. Маленькое семейное дело, только и всего. Это не удары по пяткам и не клык в уретре, даже не обряд юбицумэ. Гремучая смесь навыков и инстинктов. Изрешечённая грудь Рональда Дэвидса, лучшего следователя, тесно связанного с Алоизом Ричардсоном, работавшего на Барона, пять дырок на кремовом свитере стоят перед глазами, запущенные внутрь пальцы сами щупали остановку сердца... Он убивает, иногда сам, в Мондевиле, окунаясь с головой в такой поток эротически деструктивной мерзости, что не приснится маньяку-шизофренику, иногда доверяя это наёмникам в Голиафе и подручным, убивает дав себе право, и не объясняя более причин. Интересно, чьё досье более полное – Барона или Принца? Вакуум и новая порция душной, стеснённой обручем рёбер уязвимости, ожёг глотка коньяка и пара затяжек, чтобы добить травку и выключить вякающий мобильник с именем, достойным отдельного заголовка из списка политической Вальхаллы. Тень молчаливой, милой до зубовного скрежета официантки с графином коньяка, рассыпается на стене как чёрно-белый ангел Вендерса. Интересно, она умеет всасывать член в стиле ритм-н-блюз? Должно усилить о-о-ы-оргазмические ощущения, экстрим-бонус, почему нет?.. Вандервуд моргнул, отвлекая чисто оценочный взгляд от ямки рядом с горлом девушки, пока та сама ещё не забралась к нему на колени. 
-Спасибо. Когда появится мистер Прэстон, проводи его сюда.
В зале для рулетки тапёр ласкал бутылку и готовились сыграть первый джаз.

Отредактировано Ранго (15.01.2011 20:16)

Не нужно оборачиваться, слыша намеренно неспешные шаги, даже когда в открытое пространство террасы пролились полные жизни звуки: вистующих, грохот бокалов, повышение ставок, двадцать на чёрное, мне один бренди, ругательства, страстный голос администратора… Он тоже знает постулаты: Прэстоны были равны Черчиллю, Христу или Гарри Поттеру, в своём сокрушительном чувстве превосходства, в отполированной годами самоуверенности с голиафов рост и драконьей хватке. Кто тут справиться с внутренним зверем, не бросив свои тридцать на подачку нищим, Гэндзи? Лицо щиплет соль восхитительного свежего бриза, и, кажется, это ты вызвал его, всего лишь тремя словами, которые всякий раз вибрируют неприкрытым желанием, отталкиваясь о нёбо: я убью тебя. Я убью тебя – в них заключена музыка, шипящая как раскалённая кровь. Я убью тебя избавляет от многих проблем и сделок. Остаётся смотреть на контуры чеканного профиля, когда Прэстон бегло смотрит на отсутствие кого-то ещё рядом, улыбается обезоруживающей улыбкой серийного убийцы и протягивает ладонь, как протянул бы нож или гранату, гадая только лезвием ли, выдернул ли чеку. Ну же. Кожей ощутить, как болезненно сжимаются секунды ещё на один шаг, тронуть взглядом приговор, любовно начертанный в сиянии одержимых зрачков. Месть – это сладко, ему ли не знать.
-Сядь, отсюда хороший вид - негромкий голос, нотки рассеянного спокойствия. Небрежно улыбнуться, не дрогнув, сжать длинные пальцы в ладони. – Помню, что их любишь ты.
Какова пропасть от незнания друг друга до искренности? Да и говорили они когда-либо по душам, просто так, чтобы Гамлет не смотрел в глаза обверченного вокруг узоров галстука Кайла и гадал, не всё ли тому плюнуть и растереть мысом ботинка? Что кроется за этим злым, взбешённым маревом брезгливого желания уничтожить Гамлета Вандервуда – пуля в лоб, разорение, выставка из его позора? Если бы ещё был стыд, были полумеры, было хоть что-то из человеческого списка недозволенного… Хамелеон старался вовремя отводить тяжёлый взгляд саламандры к огню или к дыму, чтобы не видеть неловкость, зайди разговор к откровенности. Терялся. У кого-то резус-фактор отрицательный и плоскостопие, кому-то не досталось ни терции доверия и желания вскрывать своё нутро, стягивать каменную кожу и зиять глубокой дырой в грудине, вуаля – всё по списку, можно составлять опись, пишите протокол, будешь ждать понятых? От жалящей иронии, иронии настолько въевшейся уже в кровь, делая её густой ржавчиной, цапнуло знакомым, сосущим льдом в сердечной сумке. На улице было свежо, Гамлету казалось, что душная повязка недосказанности здесь становилась чуть слабей, он не чувствовал холода или нервозности, но казалось, сейчас что-то с грохотом надорвётся, обрушится, что-то, не отпускающее сквозь годы, и тогда уже не будет двойных подтекстов и толерантных уходов в громкое, красноречивое молчание. Хамелеон поднялся с плетеного кресла, подошел вплотную к ограде, прислонился бёдрами, чувствуя холодную поверхность железных прутов сквозь тонкие брюки, и положил ладонь на влажный от испарины вечера бортик. Улыбка выцвела с жёстких губ, которые так и останутся обветренными, упругими и солоноватыми. Алаверды для противоположного берега, с руадами, без сантиментов для щемящего, ампутированного чувства тоски по родине с её торговлей гашишом, контрабандой, мятной водой для рук и радужными чешуйками рыб, мертвенные глаза акул отливают металлическим блеском, изъеденное солнцем лицо отца, радуга специй и наркоты, роад-муви от Танжера, к Касабланке, до домика на скале Эс-Сувейры и вечно занятой диссертациями матери. Гамлет даже не знает их номеров, но исправно поздравляет с Рождеством, Ханукой и Рамаданом, на прежний адрес. Он скалит зубы совершенно по-звериному, и сжимает губами тельце сигаретного фильтра, ощущая противоречивое желание – что он здесь делает, зачем втравливает себя в свой же долго выстраиваемый капкан и когда стал таким чертовски циничным, что не чувствует страха, почему? Теперь уже нет смысла напоминать себе, что рано или поздно можно оступиться и не просто заглянуть в глазницы ждущей, алчной бездне, а распахнуть руки в пародии на объятие и ухнуть в неё с головой.
-Ты хотел меня видеть? – упор на «хотел», глухой голос из-за приближающейся грозы, свинцом налившейся над пастью океана. Будет шторм.

В густом воздухе коптится ещё с десяток фраз. Когда уже перейдёшь к главной, к кульминации – хочется спросить, и разве что замеченный тик у кромки века убедил в другом – лишнее, и придётся себя ограничить. Вдруг станет свидетелем инсульта или затвор пушки Прэстона окажется занавесом. Правда – пошлая и банальная продажная девка, по утру и без косметики, и она не всегда требует заплатить, иногда поселяясь в сердечной сумке или прободной язвой в мозжечке,- затушенная с бычком фраза какого-то из случайных знакомых. Это даже могло быть интересно: крепость предположений, теорий и выкладок, могло бы увлечь, вроде свежей байки из морга, лениво вспоминаются обёртки украденных жизней и запах гари. Гамлету почти плевать, что младший Прэстон наплёл впечатлительному, карающему и воздающему,- отцу. Принцип моё, принцип крови, принцип собственности, все эти минные поля, волчья нежность, отданная чужим фарцовщикам. Почти плевать, Хамелеон поправляет сам себя, волоски на руках встают дыбом от порции озноба под дых, а забытый пиджак греет спинку стула. Можно умереть сегодня, вот и клинышек резолюции, тривиальный и простой. От перемены мест слагаемых, сколько не ставь фразу по камасутрам… не изменишь ничего. Поискал в трещине неба ответ - интересно, одержимость передаётся воздушно-капельным путём или нужно обязательно вставить в гланды штопор с надписью - "как-нибудь, когда-нибудь", чтобы наверняка проняло? Когда-то он завязал шнурок на первой паре сапог, когда-то завязал боятся, это приходит, особенно с таким призванием, с выпавшим молочным зубом первой ошибки. Знанием: всё может быть: перелом шлема, сотрясение мозга, ВИЧ из шприца, эпидемия чумы, оплаченная пуля в темечко или расфасованная под ноги петля… Но, судя по тому, что сегодня вырядились голыми, голыми, как освежёванные туши на адской скотобойне для совсем уж калечных мутантов, с раскалёнными вроде струи пафоса бизнесменчиков, пробоинами от прицельного попадания взглядом советника в хребет, мальчишка дал себе волю в фантазии. А как иначе, когда хочешь всё в свои сколько-то-там (снова забыл, когда Кайл стал отцом) юных-лет. Право на месть - честно заработал, Гэндзи,- мысль в меру расчётлива и административна, и, да, пора - давно наступило на горло, по его беглым прикидкам между тем, как показывал своё исподнее гончим Прэстона и тот редко обращал внимание на анатомию. «Пора» отплясывает по нервам твист, джагу или драмм-н-бейс, вбивая каблуки и подошвы их идеальных ботинок, берцев или мокасин - в кадык, вот уже года четыре кряду, болезненный хит, сидящий в мозгах, часто заедает на припеве. И кто он такой, чтобы лишить истинного, с  плёнкой мазута на глазах, спички, крепкой насыпи, кургана, опоры для суждений, выбить почву для обвинений. Дать себя убить – забудь об этом, запекшаяся фраза достаётся жадной на паданцев бездне, имеющей ухмылку отражения с человеческим лицом, огрызок сигареты горящей искрой летит ей в радужку с багрянцем прожилок. И об аутодафе тоже. Чтобы начистоту, как в ёбаной исповедальне рядом с миро точащим от веры святошей в тесной рясе, изречь с мукой в изломе бровей, поигрывая скулами, выдумать, что будет болезненней в виде платы – карпаччо из сердца, выдернутое по куску через прямую кишку вместе со всем дерьмом в качестве соуса или хруст позвоночника, высвобожденного из тесных мышц по щегольской запонке, по каждому мелкому обломку каркаса, сухожилию и капле костного мозга – лёгкая закуска, кровь, хлеб и вино… Не знает, чем закончилось, не читал Завета, а жаль – ведь, может, пришлось бы ко времени.
-Ты был спецом, или мне подло врут? – обернулся, пока не протаранило зазубринами через селезёнку, к седым, несущимся зверям по кронам волн. Растёр древесную смолу и соль на пальцах, отутюжив складку между бровями Гэндзи.– Помочь… помочь - могу,- хлестнуло расстёгнутым воротом по загривку, на губах – улыбка, не злая, не добрая, истинная, чтобы глаза в глаза, и нет шанса уйти от прищуренной подачи, как от крупиц слюды, режущих зрачок. Не спеша, прошёл до дверей, и почувствовал, что немного пьян, видимо, от асфиксии – оказывается, есть ещё нерв, когда сдираешь своё кредо, до подлого ощущения жизни внутривенно, оказывается, мало дышать разреженным неразбавленной ненавистью воздухом... Гамлет закатал рукава белой сорочки, успокаивая – нет ни одного козыря, ни одного грешного кубика с червоточинами шесть шесть шесть. –Выбирай, что хочешь, и если я проиграю, то побуду джинном.

Отредактировано Ранго (21.01.2011 00:49)

Хруст позвонков вполне бы вписался в джазовый мейнстрим. Или в нежно шипящий треск винила, вот только разницы не оценит. Хамелеон понимал, прочёл движения губ-баклажан чернокожего лоснящегося урюка с микрофоном, но не слышал музыки, знал, что она есть – какая-то, может, даже душевная, но где-то на периферии древесной колбы, с её шероховатыми обветренными стенами, запахом туи, тамариска и можжевельника, нагретыми изнутри стёклами, хранящими запах красок солнца. Машинально повёл ладонью по канату ветра, наискось ловя щемящую угрозу запаха расслабленной опасности и сочащейся через манжеты плазмы, по лезвию, по опасной бритве, ищущей цель, и от этого между фалангами пальцев немного щекотно, как если бы порезал осокой. Наугад, ведь так, Прэстон? Вдруг – сразу по жилам, они проведут в самую сочную сердцевину, и до первого греха, ворочая каленой яростью? Иглоукалывание в глаза проходит как полёт катарскими авиалиниями – адреналиновая яма турбулентности, выпивка и сигареты, разве что безбашенные лётчики - без прав, даже на одноместный скутер, но вряд ли такой пикантный момент помешает им летать... Интересно, ты пользовался своими безвыходно чёрными крыльями по назначению, Гэндзи, или нахуя они тебе? Чтобы не опоздать к обедне, хотя… наверное, чтобы сразу, - в суд.
В ярёмной вене тромб застрял, очень мешает, и когда-то успел стать родным. Даже нехотя привыкаешь – к лазающим по затылку пятнам вспышек, к верной в своей любви, не иначе, полиции и задаренным ей коням, к твоей выдержанной, пороховой страсти заполучить на шинковку сатисфакции Гамлета Вандервуда, да и к кровосмешению разных групп на теле – тоже, привык. Без них уже не знает, как выжил бы, честное истинное. В любом случае, Барону не по характеру иметь больше одного ренегата среди двоих. Он чувствует, как и наэлектризованный, стиснутый тучами раздвоенный язык молнии, что проиграет только своим желаниям, потому что побуждения непременно потребуют слишком многого. И поэтому невозможное, смешное до колик такое слово - сорваться.
Отцепил взгляд от тромбона и шёлковых платков на поблёскивающих градинами пота шеях тех, кто ещё не пас. Подошёл к столу, где с ленцой, знакомой вальяжной спесью пил голый принц, взял пузатый, лихо убывающий ром и - долгий глоток из горлышка. Разрезал густую, терпкую жижу оголёнными клыками, пока не защипало десны, подержал у горла, раскатывая вкус. Осквернил? Опустил в бокал остановившийся взгляд, полный то ли упоённой надменностью иронии, то ли левиафан не разберёт, откуда взятой, ржавчиной глухой тоски.
-И ведь придётся искать адвоката, если завтра арестуют… Я, конечно, обращусь к тебе, как к самому осведомлённому из всех, - серьёзен в неторопливых словах, размеренных в такт дыханию ласкающего скользкие валуны и подводные камни, течения. Откуда-то изнутри поднялся колючий жар, низко, хрипло пророкотал, пахнуло зверем, умывающимся ароматом близости. – Нет. А ты умеешь проигрывать? – накрыл брошенный кубик ладонью, в узоры линий на болезненно открытой руке впились коса и кол. Единица и семёрка. Очень символично, не откажешь госпоже с колесом между бёдер в юморе. Коснулся острых краёв с выточенными цифрами и легко, как если бы это был камень преткновения, подтолкнул в свободное путешествие от чирканья о донышко бокала и беглого свидания с кромкой стола до восемнадцати. Кивнул, укоряя себя за то, что надеялся хоть на терцию злоебучего удовлетворения от выигрыша, набухшего пореза от пролетевшего мимо бумеранга. Убрал со лба пряди взъерошенных знойным сирокко волос и ушёл от островка, впитывающего свет из Дома, к неброской решетке калитки, ведущей к океану. Сказал. Просто так, как если бы сейчас спокойно снёс выстрел в спину.
- Не знаю, - пожал плечами, наслаждаясь то ли электрошоком, гуляющим в густой крови, то ли прохладой и горбами волн, примыкающих к чёрно-свинцовым облакам впритык. - Может, там сплошные водоросли и дохлые рыбины... – надышаться хотелось до тошноты, до судорог и оголтелой восторженности того, кто может бредить солёной глубиной, вставшей на дыбы, вторя внутренним демонам. -Ты моей смерти хочешь, Кайл. Совместим причины и следствия?

Ожоги от сладковатой, расплавленной стекловаты рома греют гортань, под ногами отзывается скрипами и шорохами сосновая доска террасы. Движения Прэстона сложно угадать, различить за схлестнувшимися в спазмах ударами волн о камни, как они вжимаются в мерцающий кварцит песка багряно-смоляной пеной спелого цвета горизонта. Странно, что им не приходило в голову раньше, выйти за пределы покрытого лоском цивилизации клуба… или приходило? Просто были так пьяны, что идею нечаянно смахнули стаканом со стола, да и предательски штормило пол. Чуть не рассмеялся, вспоминая, что не ставил под сомнение это извечное недоверие, озабоченность - как бы не схватить за тонкую, ручной работы рубашку и идеальную причёску, впечатывая в сервированную картами подкову стола правильным лбом. Хотелось нанести травм за спесь, за самоуверенность, за желание нагнуть гордыней в паркет... многое было и осталось провокационным гордиевым узлом из струнок. Но ведь так себя в благоустроенных заведениях не ведут, сей же час проводят продышаться или вызовут разгоряченным мистерам правильных бобиков, чтобы вежливо охолонить и растащить «приятелей» по креслам. Стянутая в режущий трос лямка нательной майки, вырванная из-под тугих петель вместе с пуговицами, молчаливое рычание. Насмешка в блеске топлёной хвои янтаря пополам с выбором – куда лучше вмазать: в глаз (бланж в цвет твоей радужки и туфель, Прэстон), в зубы (двух клыков достаточно, Гэндзи) или придушить элегантным шарфом (от этой белой удавки ты как будто сильно болен, Кайл… ты сильно болен?). Улыбался, комкал губы в нелепом «извини» вместо хлёсткого удара, всегда вовремя позволял пальцам разжаться. Ехидно укорял себя за мальчишество, неумение быть с кем-то на равных и, заодно, за наболевшую оскомину при мысли о том, как он умудрился за десять лет не растерять внутренней свободы, когда в любой момент могут напомнить, что есть тот, кто позволяет себе ему приказывать. Всегда мог изобразить на лице то, что хотел предъявить, и редко интересовался ценой, источником спокойствия и уверенности, были и всё. В разумных доводах, правда, образовывалась зазубрина чувства оттянутого за пучок мошонки, рвущегося за грань, чудища…
Всё также лестно клиентура убеждает друг друга в надёжности и расположении печати Вандервуда, в бездонную вагину Городского Совета плещут инвестиции, а боссы капают себе вместо сердечных капель уважение и, давясь, глотают горсть пилюль небезосновательного опасения с маркой Хамелеон. Баронова чудо-ромашка с опцией травчатого юморка любила подавать вместе с приветствием и напитками досужую мондевильскую басню. О том, кого Гамлет запускал в подземную речку и рыбачил с десятирукими выкормышами на уик-энд, кого нашпиговал петардами на Рождество, сплавил мутантам на потеху, костяшками зарыл в песок Арены или контрольно отминетил в отражении, порвав зоб. Шёпотом шутили про злого раджу, что разлучил в детстве, и нет ли у Гэндзи или Барона такой же родинки, а про полицию ходили политические анекдоты. Семьи у Гамлета не было, хоть завидуй, гм… коллеге. Язык не поворачивается назвать их дело мафией – семьёй, уж как-нибудь простят азы организованной преступности. Они с Прэстоном знали свою территорию гидры, спящей в скользких кольцах улиц чрева Мондевиля хвостом вниз, сработались без рефлексий, в Голиафе же предпочитали не терпеть друг друга сверх надобности, а после случая с сыном он и вовсе завязал с прихотью посещать скачки, сгребать мохнатые, густые, тёплые гривы своенравных, гордых пегасов в горсти, и приходить в азарт с Кайлом где бы то ни было. Не боялся. Были причины, а в портмоне не отыскалось хоть на цент актёрского лицемерия. Бесстыдно обнаженная до кости сущность заворочалась, глотая щелочь сока выигрыша, горклой от сигарет и выпивки слюны. Свинцовый дрын задрожал в позвоночнике сильней, стоило очутиться в одном пространстве. Глянул на рот, с силой выдавивший «не умею», на прикрытые глаза и вибрирующие ноздри, жадно втягивающие поселившиеся на берегу запахи. Внутренне улыбнулся. Кому нам было проигрывать, принц? Себе, разве что.
Смотрел на складки белой ткани впритык к лопаткам, на пристроенный в кобуру у ремня пистолет, зачем-то опасался, как бы Гэндзи не поскользнулся на булыжнике, и было как-то не по себе от того, что не торопился получать своё и внезапно захотел быть сопричастным стихии. Освободил ступни от ботинок и носок, нога об ногу, растерянно и с долей жалости проводил споро уносимый обслугой со стола ром, коньяк и бокалы, даже сигареты остались в каком-то из карманов пиджака. Спустился со ступеньки, тут же увязнув в зыбкой песчаной полости. Пристрелить? Ухмыльнулся, вскидывая брови над колючим взглядом, крюком лезущим в душу. Да ты блефуешь, Прэстон… и дело даже не в добрых чувствах или поиске оправдания. Не так, не здесь, этого не будет, вмазал точку в горло, терзаемое воротником. Если только ты, конечно, ещё не сошёл с оси, высочество.
В срезе ночи угадывались режущие глаза гальванические вспышки нисходящей грозы, штормового вала, порождая какое-то упоение от мысли – вот-вот ливанёт. Впереди угрожающе наливались густо венозной синевой туша океана, с прожилками артерий и впадинами, к которой спускался Кайл, и Гамлет шёл следом, крадя у ветра слова. Остановился рядом и поймал взгляд, находя в нём вопросы, на которые отвечать и было некоторым надругательством над всем тем перфекционизмом и зубьями отлаженного механизма, который стоил ему не мало. Уже подошли к близости риска оказаться умытыми с головы до ног горько просоленными лопастями океана, вольного в своей лютости достучаться до небес. Неспешность хищников. Дробь брызг покусывает открытую кожу, и будто просачивается сквозь неё, царапая нервные окончания. Заговорил, ощущая, как шершавый от песка язык прибоя лижет пальцы ног.
-Предательство, - с меланхоличным оскалом отозвался, наблюдая, как оседает водяная пыль на брюки и ведь разводы будут не хуже чем от… вдох отозвался градусами пойла и рефлекторно захотелось выдохнуть дымом. - Покушение на то, что принадлежит. Всё, что я расценю в качестве заявки на пиздец, как ты изволил выразиться, для себя самого, вдруг удастся задеть или встать на пути… - полыхнул в скулу собранного в жертвенный камень лица. -Последствия обещаю не менее внушительные. Плохо понимаю слово «обязан» и «должен» из чужих ртов, но это, так, по мелочи, -  «на чай», жесткая складка у губ стала вновь небрежной улыбкой. О совести ничего не придумал. Прикрыл веки, делая шаг вперёд и снова вглядываясь в мучимую агонией, горящую от отблесков, пучину. Мышцы сбрызнуло кислотой, качка воздуха в пелене мерещилась маревом над живым пурпурным пламенем с глазами зверя. Выдохнул, оставляя на влажном песке следы, встал вплотную к иезуитскому взгляду в упор, пока полы рубашки не хлестнули по ремню, так, что резало от желания коротко послать в преисподнюю, нахер, к матери.
- Что бы он ни сказал тебе… ты поверишь, так? – спокойно, подтверждая, да и был ли это вообще вопрос. Посмеялся над собой. – Трудно запретить детям то, что могут и делают отцы. Я ему не крёстный, Кайл, и уж тем более не папа, чтобы такое говорить, - коротко и недобро улыбнулся. – Прикончить меня решился за четыре года, что ж… Похвально.
Замер, расслабленно дав волю вальяжно потягивающемуся в нутре зверю, глядящему сквозь прорези глаз, с испытывающим выбором, осторожно следящему за потом с ямки рядом с шеей и клёкотом кровяного давления под облаткой рубахи. Густо пахнуло озоном, слух уловил отдалённые раскаты, полосующие город, и на плечо упали первые дождевые градины.

- Мне очень редко снятся сны, Кайл, - скошенная полуулыбка забивается в угол рта на смуглом, почти чёрном в навалившейся темноте лице. Мысли о взламывающей виски бессоннице среди пересохших аорт песчаных полос на камнях, вбирающих влагу, если бы также можно было наполнить клепсидру, в которую попадает всякая попытка разгрызть друг друга до кости.
-Хочешь показать миру что, прости? – тактично приподнял бровь в ответ на угрозу со смертельным исходом в двух точках зрачков. Пристальный, хирургический разрез взглядом от горла до пупка. – И при чём здесь твой сын, моё имя и «сделал»? Меня мало волновало, какие страсти христовы поведал мальчик, но теперь ничего не поделаешь, раз уж ты так плотно занялся моими делами. Отдашь под суд, набрав присяжных из числа алкашни, домохозяек и любителей клубов анонимных трансвеститов, анорексиков и секты чревовещателей? Смешно. Мы оба знаем: любое обвинение в мою сторону грозит тебе годами общения с десятком адвокатов, потом - залог миллионов в тридцать, разгромные статьи в адрес друг дружки и грандиозная война вшивых папарацци, у кого позубастей… - злость и недоумение рождались оттисками соляной печати в грудине, каждое слово было ровным и взвешенным. И Гамлет понимал, что может придумать с десяток вариантов, просчитать вероятности, прямо сейчас, не сходя с места, стравливать каплями крови в глотку по маленьким кускам пешки, скармливать свои фигурки, и Кайл бы думал, что получает сполна. Или распять на пальцах из ниток горчащего ливня и треска громовых залпов иллюзию с лабиринтами ошибок, внебрачными галлюцинациями Дали и Лавкрафта, полутьмой верных кошмаров за поворотами, в них можно падать, падать, падать, и там нет дна… Зачем тебе правда, Гэндзи, что ты будешь с ней делать. - Или думал, я лично закую себе руки, запрусь в клетке и стану отвечать на вопросы, охаживаемый дубинками для острастки? Бог с тобой, Прэстон, мы взрослые люди, - голос звучал сухим, рассыпчатым как снег смехом, почти без интонации. - Не забывай, с какими обязанностями, вне этой глянцевой белиберды и таблоидов. Из какого-то, непонятного мне самому, уважения я готов ответить тебе сегодня, сейчас, на многое, но даже думать не мечтай повесить мою шкуру в своей хижине или кабинете…
Анестезия из глотков над обмирающей и вздымающейся ломаными осколками тушей воющего океана. Запах мокрого, готового вцепиться в глотку тела в едва ли футе. Плотно зафиксировал взглядом колышки ресниц с затаённой печалью найти и перерезать ту пуповину, которая держит на плаву. Помолчал, раздумывая, куда их снесёт сегодняшним тайфуном, два ощетинившихся кольями метеорита, перед глазами - рубашки, ломающиеся от соли и кровавой корки… Стёр воду со лба, слизывая терпкие капли, сбегающие к углу рта со скулы.
-У меня есть дочь. Я не знаю, какой ты отец, не видел и не уверен, хочу ли. Что-то слишком личное... Проникаться к тебе симпатией, рассматривать человеческое… может мешать работать, знаешь. Это всё? Если да, то сразу бы иск подавал. Без шантажа.
Спокойно закончил, негромким голосом и почти миролюбиво, если бы не смесь из гнетущего желания забыться и уничтожить заблуждение раз и навсегда, или снова оказаться в полушаге, полу вдохе от. Что нас мучает, Прэстон? Как оттолкнулся, лишь обожгло дрожью от шеи до лопаток, когда вонзились зазубрины озноба или лихорадочного жара тропической болезни. Неистово пела стихия, по коже поползли капли, прибивая одежду к телу и нащупывая биение пульса, и тогда только заметил, что успел вымокнуть до нитки. Преодолевая пружинистую силу продувающих насквозь потоков муссона, и по наитию, по прихоти своевольного, противоречивого желания наконец-то разодрать этот замкнутый круг любым способом, Хамелеон зашагал по кромке накатывающих волн к щели между огромными валунами, поросшими бархатистыми островками мха.

Отредактировано Ранго (03.02.2011 23:53)

Трудно сказать, что Ранго не знал, Прэстон пойдёт следом. Он ждал, нарочито медленно узурпируя, вырезая проблесками движений куски дикого пляжа. Более того, не хотелось себе ничего объяснять, потакая требовательной рациональности, которую вминали подальше погнутые прутья соседствующей клетки. Ключ всё равно приветливо болтается якорем на грубоватой, кожаной удавке контроля. Желаемое и достижимое. А ведь лицо не приспособлено к тягостным, изматывающим страданиям, таким, чтобы смотреть на изнанку души и немо выть от бессилия, и так редко приходилось… изображать хотя бы скорбь. Обращение матери в наукоборствующий придаток конференций, сильные слова об образовании, прогрессе и истине в поиске, нет, вроде бы просто досада, перпетуум мобиле упущенной семейственности по причине наследственного эгоизма... Вспомнилась поизносившаяся тоска по престарелому отцу, уже с тростью и внезапными приступами кашляющего смеха курильщика, обречённого на эмфизему, лучистое сожаление в родных, действительно понимающих угольных глазах, от которого до сих пор бы плескалось внутри неуклюжим теплом. Должно быть, и по сей день прозябает на континенте, где смерть обыденней сезона песчаных бурь. Та жизнь, как обрывок чужого документального сна в треснувшем объективе, в неё почти не веришь, пока грубая картинка, полу ощущения, полу мысли не тревожат рассудок. Упрямое желание выживать, перехитрив, пересилив потребность кроить песок красными стежками, детские мечты стать пиратом или головорезом, с индульгенцией наёмника, жетоном для аллергии на пенициллин и римской четвёрки. Зацикленная шашнями со смерчем и бомбами круговерть с развязкой штампованных гробов как не самый худший вариант, где ничего не значат ни возраст, ни национальность, ни родственная подушка безопасности с пропуском в сияющие джунгли и лес небоскрёбов, где вольно пыжатся тучные стада жителей. Облупленные лица мелких мисдеминоров и крупных уголовников в погонах или с платками до глаз, солдатики в пыльных мешках формы цвета той же пыли, вездесущая местечковая войнушка и ящики патронов за то, чтобы не погореть на первом же кордоне от недостаточно колоритного диалекта горных или пустынных бандюков и синяка под глазом от винтовки. Наверное, отец, капитан своего бывшего крепким судна под флагом отчаянной борьбы за чувство жизни, так и не нашёл себе покоя, не приспособился без просторного моря и самой захудалой передряги, когда пристань – вялая мирская старость с бокалом шерри и медальками в качестве напоминания о том, чего больше не будет. И не тебе искать муки в своей доле, Гамлет, вороны выклевали из паззла не один кусок, разве мешаешь пировать теми, кто не дошёл до дома, так что зачем ставить под сомнение теперь все свои "не верь, не бойся, не проси" и способность к игре на блудливой пляске чужих пороков и заблуждений…
Слои кольца роуд-муви лихо смыкаются паутиной проводов, цепью на живца, вместо треньканья звеньев – зло, резко, монотонно скребётся песок о камень под молотьбой волн, вместо живца вышел лично, удивительно, до чего может довести бешенство человека, которого навлёк на мысль о мести вопреки. И остаётся любоваться, идя неразделимо с вектором чёрной метки, одежда всё тесней примыкает и трётся о тело, как будто стараясь прикрыть хоть какие-то участки взамен сорванной единым лоскутом кожи. Она бросалась в глаза, как всегда не вовремя и безжалостно увлекая собой, - красота перевернутого неба, выгнувшегося израненной спиной землисто-сизых облаков под стрелами молний, хотелось остановиться, прислушаться к пению нот болезненной ярости, не в силах отвести взгляд от древнего полотна, с которого стряхнули на поживу ангелов. Дрожащий, подтекающий по горизонту кокон оттенков тьмы, колыбелью качается над бездной океана, обнажённая плоть мироздания, поглощённая неистовым желанием перемешаться в один нисходящий ком. Небо, жидкий металл, пульсирует, пристально смотрит своими безумными глазницами-прорехами, сотрясаемое ветром, дышит в лицо, хрипит, задыхаясь, и скулит как оголодавшее полчище. С предчувствием было всё в порядке, кололо пальцы, и капкан впивался в босые ступни стёсанными останками, камушками осевшей в нишу горной породы. Пещера приняла двух истинных в себя сводчатой аркой, искорёженной нагромождением обломков скалы. Прель, сырость и разлагающиеся ветки смытой в глубину слизи водорослей, худая подгорная растительность, пленка из ила под рукой на ощупь ищущей подобие опоры. Ранго выхватил во вспышке с громогласным кашлем грома, белую тень рубашки Прэстона, и тут же горло сжал узел податливого воротника с острыми клинышками, впритык, холодной планкой мокрого локтя ещё тесней врезало в кожу, нажимая на кадык. Назойливо зашумело в висках от удара лопатками и затылком. Чувствительный кол в промежность вызвал короткий выдох. Вандервуд поморщился, от боли рявкнуло внутри бесноватым всполохом - стрясти хватку и ткнуть ромовой отдушкой горячащего выстуженную кожу дыхания в пол, зашивая глаза порфирой и что-то ещё, вымученно животное, жестокое и непреклонное. Пульсирующая жажда впиться зубами в вену, глотать, чувствуя, как по глотке смолой течёт густая от сдавленной, стеснённой потребности вязкая кровь. Ведь не мог ошибаться. Ты так крепко держишь себя, Гэндзи… Почему ты не стреляешь? Разве я успею увернуться от пули в упор. И рядом, под ступнями как будто пропасть, никогда не мог её отвергнуть, закрыть глаза и задержать дыхание, перестать думать о ней. Шевельнулся, отодвигая ногу, чтобы прижать тесней к своему бедру, ладони чёрными обугленными шипами пальцев вонзились над лопатками Кайла в мокрую ткань, в натянутые струнами мышцы, то ли сдвигая на себя, то ли в попытке оттеснить хватку. В глазах полыхнуло быстротой упавшего из изрешечённого неба копья. Бесценный диагноз. Когда он успел так свихнуться, неужели пьян… Лицо дочери как смутный образок в развалинах. Не смотри на меня, Изабель… Злорадный смех подкатил к горлу, свело спазмом почти что оформленное безоговорочное, властное заклятие «пошёл на хуй». Выдохнуть, дать волю, хоть как-то, пусть тщетно, возразить гнетущему, выгрызающему себе путь изнутри в хриплом, насмешливом голосе.
-Перед тем, как сюда идти я сказал, что покину город на несколько дней. Никто не в курсе, где я. Обслуга не в счёт. Тебе придётся выбирать, Кайл, кому верить, или застрелить меня, потому что я ничего тебе не должен.
Он ударил с оттягом, коленом в живот, оттащив от себя за рубаху с треском ткани, но не выпуская, перехватил за тугую полосу пуговиц на груди, достаточно, чтобы дезориентировать, но не сбить с ног в результате скомканного в один непроходимый сгусток дыхания. С шумом, неспешно втянул воздух, который не мог остудить бушующую топку нутра в наглухо спаянной оболочке, она забылась где-то в джазовом трубном мажоре. Не дать себе сорваться, медля, ощущая пузыри от встречи двух хищников в тесном пространстве, пронизанном желанием калечить, и страх. Потому что хотел больше. Вплотную почувствовал пар дыхания на щеке, с терпким запахом мускуса, соли и смутными воспоминаниями о морозных шишках хвои лосьона для бритья.
-Время теряешь. Твой сын меня не интересует.

Отредактировано Ранго (10.02.2011 08:15)

Тонул. Он неизбежно тонул. В замешательстве, будто бы это ему сейчас врезали, вбив в глотку остатки воздуха. «Что угодно» - могло быть в его действительности, Гамлет отдавал себе отчёт, и теперь тот, треща разломленной печатью, безжалостно опалил глаза. И он рефлекторно прикрыл их, уколов кожу ресницами, чтобы распахнуть, с откровенным непониманием прислушиваясь к себе. Алкоголь вышел как испарина на кожу, выдохся. Неприлично трезв. Знал, что бледен, и в иглы сужены зрачки, это всегда так, когда от оглушительной тишины, пусть про себя признавая, с умершими звуками вламываешься на скорости под двести миль в яркую полосу чудовищного, подспудного и не возникающего ранее желания. Нет, Ранго видел, как провожали вожделением Прэстона, и сам когда-то рассеянно смаковал идею их какого-нибудь спонтанного, циничного секса после очередного щелчка по яйцам, просто никогда не торопились…. Ты полулежал на подушке, лаская между пальцами сигарету и тихо, потрясающе затейливо матерился, зло смеясь. Не просто плохие карты – тесная потребность в бешенстве. Мягко улыбнулся возникшей тени голой девочки и негромко уточнил, где окажутся все шары в приданое при точном ударе кия, если она не-мед-лен-но не избавит судьбу от искушения… Обычно ты ехал на жаркие случки после проигрышей, эту информацию сдавал мне взгляд, немного отстранённый, прикидывающий случайность. Или мог просто встать и уйти, рассеянно махнув ладонью, словно не буравил дыру во лбу минуту кряду, прикидывая, как сочнее засадить очередь из пистолета. И выходило желать  для послевкусия азарта - спетый тобой романс, бывало, с завышенной надеждой в глазах, заказывал пьяный стриптиз, когда самое эротичное – капля пойла, истекающая из уголка губ. Не помню, почему поцеловал тогда, вроде с наигранной претензией на подчинение, в шутку, ударяясь клыками, и вышло как-то смешно, нелепо и немного душно, совершенно не тот случай. Осталась только смутная тень запахов и то, как возникла срочная тяга немедленно и искусно управляя ртами, показать все изгибы строгих линий, трюкачество, властное позёрство в мякоти, податливости и упрямстве нашего настойчивого умения. Ничего более, остались благодушно довольны и даже забыли процедить ехидные комментарии, сбежав на более мирские, пахучие блядки в кишки Мондевиля… И потому лихорадочно захлебнулся сейчас, подавился разреженным воздухом, всё ещё не понимая, зачем так происходит рядом с этим истинным. Внутри секундно сводит от ощущения, как сковывает любой другой голод, стравливает азотом каждую мысль. Осознание ещё не успевало накрыть селью, горным обвалом, и Ранго непроизвольно пропустил удар, оцарапав, мазнул виском шершавый, пропитанный влагой камень, сглотнул кровью, выдохнул; безотчётным гневом, исказившим черты лица, вонзился во взгляд Гэндзи. Шов рубахи почти взрезал ладонь, вновь ярко полыхнуло по нервам, боль растеклась по рту каплями из ссадины, ткань треснула, и он рефлекторно отпустил руку, перед тем как всполохи чёрных каракатиц поползли перед глазами. Мучительно прошило ознобом. Справиться с удушьем вставшего поперёк наждачного вдоха, вдавливаясь затылком в решётку сжатых пальцев. Муторный, тихий шёпот на кромке слышимости... Он должен был делать вид, что способен пугаться за свои ориентиры, должен был изобразить целый паноптикум, как тогда… как и всегда, не так ли? В ответ только рукой вонзился в шею, туго вдавливая пальцы, скользя ими по горячей выемке, окроплённой ливнем, рядом с кромкой растрёпанных прядей, инстинктивно втираясь в губы, будто хотел разбить их или вспороть поцелуем. Под ладонью забился судорожный глоток, вздрагивающие мышцы горла. Гамлет яростно впился зубами в нежную слизистую, вылизывая ранки языком, прижимал к сочащимся порезам, смешивая слюну и густой вкус крови. Прерывисто, едва ощутимо, ободрал костяшками линию подбородка, опуская ладонь. Перед глазами мутно, раскалённые обручи зрачков… не было, никогда не было возможности разглядеть их цвет наверняка, слишком темно. Заткнись. Ты светишься темнотой. Плечи напоролись на шероховатые складки ткани, из-под неё жгло, почти болезненно палило жаром тела, вызывая мучительную тяжесть внизу живота. Скованные судорогой бёдра прижатые так, что чувствовал слои брюк будто наголо. Ему казалось, что Кайл вздрогнул, жёстко терзая пряди, до короткого то ли стона, то ли выдоха в их измазанные, сцепленные рты. Откуда? Каким образом можно было допустить… и зачем нужно было отказывать себе так долго, чтобы едва сдерживаться и обхватывать сейчас руку, предавшую бы кольт, сжимая извилистые вены на запястье, добираться до ритма пульсации. Настойчивый приказ в хрусте арканов выебанного в загривок недоверия. Словно с чудовищной требовательностью хотел подтверждения для себя. Чтобы не уйти, негромко смеясь удачному, незатейливому сеансу совокупления извилинами, и складывать губы инородной улыбкой потом, когда вся гетакомба планов заменить фантомные боли глухим воем раненого зверя станет просто оплошностью, не более.

Отредактировано Ранго (18.02.2011 03:58)

Отредактировано Ранго (24.02.2011 04:08)