Здоровяк, привыкший к разного рода клиентам, смерил прямоходящего кота взглядом. Широкая ладонь, на которой легко бы уместился шар для боулинга, поднялась к криво сросшемуся носу и утерла крупную дождевую каплю. Страж подвинулся, на пол шага, пропуская зверя в сухой ангар и снова наступил в лужу. С тем же успехом вход мог бы прикрывать каменный валун, разницы гости бы не заметили.
В цеху остро пахло резиной, смолами и крошеным кирпичом. С потолка, едва угадывающегося в вышине, мерно пробивалась капелью дождевая вода. Черно-белый кот, вспугнутый далеким ударом грома, на мгновение выскочил в световой круг (растекшийся лужей у открытой двери в подвал), и тут же испарился, напоследок зло сверкнув алыми глазами. Вокруг снова воцарилась тишина, а из открытого дверного проема потянуло теплом.
Желтый свет лениво перетекал по исцарапанным стенам, стертым и оттого накренившимся ступеням, редким ребрам вентиляционных отверстий над головой.
Где-то внизу, шумя и похрипывая под иглой, крутилась старая пластинка. Седьмая симфония Бетховена, во всей своей игривой легкости, кружилась меж стен, изредка взбрыкивая под усердной лаской граммофона.
Под музыкальное сопровождение, как зачарованные змеи, медленно кружились тяжелые ароматы благовоний. Пузатые божки-курильницы, надувшись от своей важности, блестели чищенными медными боками, отражая блики разгоряченного камина. Чем ниже была ступенька, тем пузатее становился божок. Но цепочка обрывалась даже не курительницей, а странной тонконогой вазой из муранского стекла, расколотой надвое.
Рядом, выстроившись шеренгой, лежали разные по размеру и фасону товары обувного магазина. Тонкая греческая сандалия душила завязками армейский ботинок, под носком которого угадывалась пара балеток и сломанный каблук от туфли.
Бардак не ограничивался короткой прихожей. В комнате, задрапированной дорогими тканями и дешевыми тряпками, шкурами животных и рыболовными снастями вообще сложно было найти свободное место. Центром фееричной картины было ложе. Кроватью груду матрасов, тканей, подушек и шкур назвать было сложно. Но на ней определенно спали.
По крайней мере сейчас, подогнув под себя тонкокостные лапы, на собственном нищем троне возлежал Серафа, задумчиво сжимая зубами белый кальянный мундштук.
Хозяин хаоса был один, во всяком случае за горами вещей не угадывалось иное движение, но прямо перед «троном» на высоком столике из чугуна и стекла, стоял чайный сервиз.
Хотя лучше б было сказать набор. Пузатые и кривые, сколотые и совершенно новые – чашки обсиживали столик как воробьи высоковольтные провода. И в каждой чашке дымилось варево.
Если работорговец и не обладал животным чутьем, то его нелюбовь к холоду быстро оказалась преимуществом. Чужак, принесший холод и сырость улицы на своих плечах тут же удостоился внимательного взгляда единственно открывшегося на правом крыле глаза.

В качестве ответного приветствия большая костяна корона качнулась вперед, увлекаемая черепом. Видимо, Серафа кивнул. Сухая как пергамент кожа натянулась на уголках губ, приподнимаясь еще выше и демонстрируя кофейного цвета десны. Желтоватые зубы, погруженные в бархат кальянного дыма, снова сжали мундштук.
Странно было видеть, как скелет пытается курить, тем более что в отсутствии привычных губ большая часть дыма растекалась вокруг белой тушью с китайских свитков о всемогущих драконах. Рак легких при таком оригинальном способе курения работорговцу явно не грозил.
На громкий чих под балахоном что-то отозвалось трещащим звуком, словно игрушка в руках ребенка и хозяин шикарной помойки подался вперед.
Поднимался Серафа медленно, он явно не привык куда-либо спешить. Сначала из-под темно-серой марлевой полоски показалась одна белая как мел лапа. Она коснулась мягкой тигриной шкуры, раздвинула короткими собачьими обрубками-пальцами рыжую шерсть и замерла, словно прислушиваясь к ощущениям. Потом появилась вторая, точно такая же звериная конечность, и, проделав схожий маршрут, уперлась в темную тигриную полоску.
Как шлейф за невестой, тряпки потянулись за движущимся перед телом, облепляя плотный корсет брони, собираясь причудливыми складками на локтевых и запястных сгибах, поднимаясь пышным воротом над тощей шеей в костяном воротнике.
Работорговец поднялся, и на несколько долгих мгновений распрямился, сопровождая каждое движение шумом ссыпающихся с подушек дорогих украшений простых бусин.
Но возвышался хозяин помойки не долго. Что-то внутри его надломилось сухим тростником и с хрустом позвонков, достойным слуха лучшего костоправа, старик согнулся вновь, выпячивая назад тяжелые крылья как любимый горб.
Нервно дрожащие руки отражения сначала поджались к груди, став похожими на куриные лапки, а потом одна из этих «лапок» медленно потянулась к лицу гостя, хищно сгибаясь изогнутыми костяными навершиями, похожими на когти.
Серафа не спешил. Все его движения были настолько медленными, словно хозяин лифта продвигался сквозь плотную жидкость, прикладывая к каждому малейшему шагу неимоверные усилия.
По мере того, как рука ползла вперед, на крыльях, словно просыпаясь от интереса, стали приоткрываться темные тяжелые веки, открывая каминному желтому свету черные белки и плавленую медь радужек. 
- Пришел. – Шипящим шепотом откомментировал происходящее хозяин логова и снова умолк, будто бы одно слово вместило в себя целый десяток предложений.

Гость говорил, а Серафа слушал. Делал это работорговец специфически: отвернув голову в сторону, так, чтобы костяной гребень не мешал звукам долетать до вырезанного в черепе костяного уха, острого и такого же неподвижного как корона.
Гость был разговорчив. Давно не приходилось встречать приятных собеседников, и со свойственной ему легкой сумасшедшинкой, Серафа кивал, неотрывно следя за движениями звериных челюстей.
Принцип их действия явно заинтересовал работорговца, больше, чем просьба о помощи и костлявая рука легла гостю на щеку вместе с его последними словами. Определенно прочувствованная за пару мгновений вибрация костей заставила работорговца всплеснуть руками и на шаг отступить назад. Жадные руки потянулись к куртке гостя, и стали тянуть его за рукав вниз, определенно предлагая сесть на этом самом месте.
Садиться было несколько неудобно, потому что аккурат за спиной вопрошающего о помощи стоял натуральный медный таз, заполненный до отказа кошачьими хвостами и поломанными кривыми вилками. Сядешь на такой и неделю будешь думать о том, что дробина под хвост за воровство в яблоневом саду не так больна, как это орудие пытки.
До того вальяжный и спокойный, хозяин весь как-то ожил, засуетился и речь его оказалась под стать поведению:
- Тебя, тебя пустить? Туда?  - на мгновение присев на удачно подвернувшуюся (скорее пододвинутую хвостом) подушку, Серафа вновь поднялся, да так резво, словно помолодел лет на пятьдесят.
- Тебя пустить. – Подтвердил он собственные слова и подошел к столику с кружками, стаканами и чашками. Отпив из первых двух, костяной зверь снова согнулся, замедлился, и повернулся обратно с розовой пластиковой кружкой в руках. Стершийся Микки-Маус таращился на гостя единственным уцелевшим глазом и остро ароматизировал горячим глинтвейном. Непривычное сочетание формы и наполнения.
- А что если жизнь? – Вопрос оказался внезапным, как и интонация, холодная и скользкая, будто змеиный хвост.

- Не пойдет, не пойдет… - старчески передразнивая гостя вмиг севшим голосом, Серафа снова сел перед отражением на подушку, подогнул под себя одну лапу и протянул кружку вперед, едва не расплескав горячее варево.
- Остывает, - кивнул чудо-зверь на коллекцию стаканов и прочей утвари, обсидевшую столик:
- Как остынет-выброшу. А не остынет – пью.
И снова протянув вперед кружку, поставил ее на шаткие медные весы, одна чаша которых пустовала. Кружка оказалась легче спортивной гантелины на второй половине, и осталась балансировать на высоте. Серафа сделал неопределенный жест кистями рук, словно пытался сдвинуть терпкий аромат в сторону гостя или может предложить ему выпить?
- Плату значит хочешь. – Утвердительно качнул короной, сам свои слова подтвердив:
- Слышал небось, что Серафа играть любит, в карты то? – Еще раз кивнув головой, работорговец как фокусник, выудил откуда-то из своего балахона слишком уж тощую колоду и развернул ее веером, демонстрируя одинаково черные рубашки.
- Один пришел, любовь нашел. – На шкуру тигра перед гостем легла первая карта, вывернувшись вверх пунцовым сердцем изъеденным червями.
- Второй пришел, позор нашел, - как завороженный продекламировал торговец, выкладывая рядом вторую карту рубашкой вниз. В этот раз, стыдливо прикрыв глаза ладонями, на картинке стоял крылатый обнаженный ангел в толпе однозначно возбужденных чертей.
- Третий пришел, да больше не ушел. – Третья карта была желтой как зубы старухи с искусно прорисованным по центру собачьим ошейником.
- Четвертый пришел, да не весь ушел. – Хитрые желтые глаза разом покосились на одну из стен, где за горой хлама висело несколько высушенных человеческих пальцев. Оставалось надеется, что это именно пальцы, потому что на карте был нарисован евнух, тоскливо смотревший на падишаха, резвящегося в гареме.
- Пятый пришел, задарма прошел. – Очередная карта изображала сундук, полный несочетаемых вещей: ремней, серег, рубашек, частей обуви, сумок и прочих мелочей, которые любые люди могли бы иметь при себе.
- Шестой пришел, - продолжил Серафа с искренним удовольствием: - всех напугал и сам прошел. - Карта в руке, как указующий перст, поднялась к самому носу пришельца, но не причинив ни какого ущерба легла рядом с прочими, оголив рисунок двуликого Януса.
- Седьмой пришел, и Смерть свою нашел. – Последнюю карту торговец вроде бы и переворачивал, но когда положил ее рядом с остальными, она оказалась черна как ночь.
- Играть люблю… да. Но откупиться можешь – Тощая ладонь с гладкой силиконовой кожей потянулась вперед. Так часто делали цыганки, вдобавок вопрошая «позолоти ручку, красавец?»

Платок Серафу заинтересовал, он даже не поленился протянуть за ним руку, но подарок исчез. Работорговец клацнул зубами и поджал руки к груди, поглаживая мелко дрожащими пальцами ребристую полоску выцветшей ткани. Фляжка произвела тот же фурор. Складывалось впечатление, что старьевщик рад любой новинке, появившейся в его сказочной лавке.
Вцепившись во фляжку как белка в свежий орешек, Серафа потряс ее, но очень удачно: из стороны в сторону. Жидкость протестующее забулькала, а работорговец снова клацнул зубами, но в этот раз явно довольно. Наклонив посудину, он вытянул бледный острый язык и попробовал варево на вкус. Вместо довольного кряхтенья, фляжка подскочила в руках, едва не упав, а торговец ожесточено принялся тереть язык ладонью.
Флягу он вернул мгновенно и без сожаления:
- Не сладко. – Заявил несколько обиженно, словно его пытались только что обмануть, подсунув вместо конфеты гальку.
Лежавшие в покое карты быстро оказались в руке хозяина, но он не торопился их раскладывать рубашками вверх, предоставляя выбор.
- Всегда ходить? – тонкая кожица в провале носа-хряща дрогнула, скукожилась на мгновение почти перекрывая дыхание:
- Не дам всегда! За дело – плата. Будь ты хоть Царь, хоть Бог! – Выпалив довольно длинную тираду, старик успокоился, подогнул под себя вторую ногу, но не усидел и снова поднялся.
Принялся ходить по комнате, каким-то чудом не наступая на острые предметы, не задевая гор с «подарками» и не собирая своим невестиным шлейфом седую пыль.
- Сейчас – играй. Не забоишься, в другой пройдешь день за слова. – Поджав карты к груди мелко их перетасовал, с легкостью и ловкостью профессионального картежника:
- Слова о тех, что наверху. – Тощий белый палец в пожелтевшей броне поднялся вверх:
- О Сильных, слабости поведаешь – пущу. Нет слабостей – уплатишь мзду деньгами.
Наклонив голову, Серафа некоторое время слушал, что же там наверху, но так ничего не услышав, вернулся на место и легко раскинул карты по шкуре.
- Но скучно станет мне, неправду ли расскажешь, иль возжелаешь силою пройти – со мной останешься. И навсегда.
Кажется, Серафа собирался добавить что-то еще, может и про конкурентов-цыган, которые говорили сладко, да довозили редко, но не сказал.

Казалось, удивлению работорговца не будет предела. До того попеременно дремавшие глаза раскрылись разом, обнимая перья сморщенной кожицей черных век. А само оперение, как шерсть животного, приподнялось и уплотнилось слежавшимися от безделья слоями пуха. Серафа нахохлился не хуже большой черной курицы.
Но удивление не сменилось страхом. Даже когда пальцы гостя столь нелюбезно обняли шею, в золотых глазах был только интерес. Живой, желающий познавать. Какой бывает только у детей, еще не ощутивших боли, невзгоды, проблемы взрослого мира.
Крючковаты пальцы легли на плечо чудовища, погладили его, вроде бы успокаивая.
- А выбор сделан. – Заметил Серафа без лишней поэтичности, выворачивая крылья так, чтоб можно было видеть пол. И в самом деле, не понятно когда и как, но гость умудрился наступить на черную карту, блестящую масляно-глянцевой поверхностью. Тигриная шерсть, как оправа драгоценности, не позволяла карте соскользнуть в сторону.
- Так, так, так! – мгновенно переключившись с тесных когтистых объятий кота-переростка на карты, Серафа мягко подался вперед, заставляя гостя сдвинуться на шаг назад как в танго, и аккуратно подцепил широким наконечником на хвосте «выбранную карту»:
- Не выбрал ты, но выбрала твоя Судьба.
Пальцы бережно сжали немного прогнувшийся «указатель судьбы» и работорговец продемонстрировал гостю печального евнуха:
- Клеймо. – Сухо произнес безгубый рот, и карта легла зверю на грудь.
- Твой выбор прост: сыграл со мной, теперь плати большой ценой. – Желтые глаза сощурились. Под темными ресницами четко угадывались сузившиеся до точек зрачки, почти утонувшие в расплавленном золоте радужки. И хотя ни бровей, ни мимических мышц у хозяина помойки не наблюдалось, он определенно ликовал, и не смущало его шаткое положение безмозглой куры, которой вот-вот могли свернуть шею.
- Боишься ежели – беги. Иного нет тебе пути! – спрятанные под костяной броней пальцы уперлись в грудь отражения, Серафа подался назад, пытаясь выбраться, но то ли он ждал, пока его отпустят, то ли и вправду в немощном теле не было сил оказывать подобное сопротивление, но попытка успехом не увенчалась.
Однако за тяжелыми тканями, изредка колыхавшимися от мощной работы кондиционеров, кто-то шевельнулся, и работорговец неожиданно поднял руку вверх, открывая гладкую белую ладонь каминному свету.
Шевеление прекратилось, а ладонь вновь сползла на плечо гостя и сжала его с удивительной, далеко не старческой силой.
- Я выбор лишь даю. Решают те, кто доброй волею своей, ко мне приходят в темноте. – Теперь голос у хозяина был мягким, успокаивающим, словно у отца или матери, которые готовы были простить любые прегрешения своих чад.

- Хитрец-хитрец! – костяная голова несколько раз качнулась из стороны в сторону, будто бы работорговец от чего-то отказывался. Оказавшись свободным, Серафа расправил крылья, да так, что затрепетали самые их кончики. Наверное, всего лишь своеобразно потянулся.
- Харона ты платить заставишь? – вкрадчиво начал он:
- Собаку, пса-поводыря? – улыбнулся, рассматривая то, что так интимно крылось доселе под одеждой и вмиг оказалось доступно жадному взгляду.
- А может, старые ворота за то, что не дали ключа? – Совершенно гладкие, как у манекена, но слишком горячие, чтобы быть мертвыми, пальцы работорговца мягко погладили кожу на груди отраженья. Дрогнули, сжались в кулак и снова растянулись в пятипалую конечность, в этот раз ложась напротив сердца. Если бы у Серафы были губы, возможно, он прикусил бы их, как очарованная самцом женщина, или скривил в некое подобие ухмылки альфа-самца, которому бросали вызов. Но губ не было. На долю вопрошающих оставались только вечно нагие челюсти с желтоватыми клыками.
- Твоя попытка, без сомненья, меня повергла в изумленье. – Оторвавшись от груди, пальцы, следуя за движениями работорговца, соскользнули на бок, поцарапали ребра и, наконец,  добрались до лопаток.
- Потом я ощутил экстаз. – В подтверждении слов перья у самых плеч распушились мелким черным пухом и снова опали:
- Но если пытка – не приказ… - издав странный скрежещущий звук, меньше всего походивший на смех, Серафа отступил к камину и выудил из горы тряпок красивый деревянный футляр с тонкой резьбой на крышке. Сухой щелчок, и замок поддался когтям, являя на свет (далеко не Божий) клеймо. Материал, из которого был сделан инструмент пытки казался угольно-черным. Либо отливался из чугуна, либо так обгорел от неправильного использования, а рукоятка была огненно-красной, из какого-то странного полированного камня. На торце клейма красовался схематичный и крайне узорный орнамент: два крыла скрещенных наверху, два разлученных по сторонам света - Западу и Востоку, и два скрещенных внизу. Крылья Серафима.
- То откажусь я от клейма. Ведь плата за проход твоя! – легко поставив клеймо на пол, Серафа перехватил рукоять, словно крестоносец свой меч и уставился всеми двенадцатью глазами на собеседника.
- Хитрец, не стоишь ты того, чтобы клеймил себя я самого!